Чудесная лампада

Я прочёл в старинной книге
Это чудное преданье,
Записал безвестный инок
Его людям в назиданье.


Жил разбойник-душегубец,
Атаман большой ватаги,
Силы страшной, непомерной,
Образец лихой отваги.


Всё смелее становился
Атаман тот год от года,
Не давал чрез лес огромный
Ни проезда, ни прохода.


Не имел никто пощады,
Кто бы той ни шел дорогой,
Будь купец богатый или
Странник сирый и убогий.


С свистом, хохотом и криком,
Жаждой крови пламенея,
С каждой жертвой без разбора
Расправлялися злодеи.


А ограбив, принимались
За разгул и пированье,
И за вёрсты были слышны
Песни их и ликованье.


И творя молитву, путник
Прибавлял скорее шагу,
Зная злого атамана,
И жестокость, и отвагу.


За годами мчатся годы,
Атаман всё свирепеет,
При одном воспоминаньи
Даже храбрые бледнеют.


На совет сзывает шайку
Атаман лихой: «Ребята,
Погуляли мы отлично,
Жили весело, богато.


Хоть частенько рисковали,
Под топор попасть на плаху,
Но зато теперь такого
Всюду задали мы страху.


Что, кажись, лесная птица
Пролететь давно боится
Над той чащей, где дружина
Наша храбрая таится.


Вот почти уже полгода,
Как ограбили палаты
Мы боярские, что были
Так разубраны богато.


А с тех пор хоть бы копейка
Перепала нам шальная,
Уходить отсюда надо,
Но куда, пока не знаю».


«Ладно, батько, — отвечает
Стройным хором вся дружина, —
Только денег на дорогу
Нет у нас — вот в чём кручина».


«Это горе поправимо:
Недалёко ведь отсюда
Монастырь, а у монахов
Постоянно денег груда.


На святую-то обитель
Мы дерзнём... ведь мы не бабы?
Или вы уже раскисли,
Стали немощны и слабы?»


Монастырь — какая крепость?
Эко струсили — монаха,
Вы, которых не страшила
Никогда петля и плаха?»


Засмеялся ядовито:
«Не хотите ли в святые
Вы под старость записаться?
Поздно, други дорогие!


И как только мы отправим
В рай монахов, так, конечно,
Там они за нас молиться
Будут искренно и вечно.


Вам услугою ответят
Те монахи за услугу...
Ну живей, живей, ребята,
За кинжал и за кольчугу».


На остроты атамана
Дружно все захохотали,
И к походу на обитель
Собираться быстро стали.


Не пошёл один лишь только.
Говорит: и так я грешен,
И в пример другим сейчас же
На берёзе был повешен.


Речка тихо омывает
Берег сонною волною,
А над ней стоит обитель
С белокаменной стеною.


Звонкий колокол монахов
И весь лес окрестный будит,
Братья в храм идут, не зная.
Что последней служба будет.


Тихий возглас иерея,
Хора истовое пенье
Нарушают свист и грохот,
Крики злобы и глумленья.


Беспощадные злодеи,
Разъярённые, как звери,
В храм врываются толпою,
Выбивая окна, двери...


Вот в алтарь бегут и всюду,
Будто волки, так и рыщут,
Денег, спрятанных сокровищ
С нетерпеньем всюду ищут.


«Эй, — кричат монахам бедным, —
Где у вас все деньги скрыты?
Отвечайте живо, если
Не хотите быть убиты!»


Братья иноки в ответ им:
«Что вы? — всё богатство наше
Для служенья Богу книги
И серебряная чаша».


«Лжёшь», — за бороду седую
Взяв отца архимандрита
И грозя ему кинжалом,
Атаман кричит сердито.


«Говори, где спрятал деньги?
Говори, не запирайся!»
И на грозный окрик старец
Отвечает: «Брат, покайся!


Ведь Господнего терпенья
Не предвидится вся мера...»
«Так тебя и буду слушать
Я, седого лицемера.


Отвечай скорей, где деньги?
Увернуться не старайся!»
Тот по-прежнему спокойно
Говорит: «Молю, покайся!»


« Так не скажешь? Ах, проклятый!»
И в порыве гнева диком
В сердце старца он вонзает
Свой кинжал с звериным криком:


«К бесу в когти, в пекло ада
Поскорее убирайся».
И скончался тут же старец,
Раз ещё сказав: «Покайся!»


«Бей всех!» — в диком исступленьи
Атаман кричал. Мгновенно
Обагрились пол и стены
Кровью иноков священной.


На другой день, где стояла
Эта бедная обитель,
Куча мусора лежала —
Видел это местный житель.


Только с этого разбоя
Атаман переменился,
Мрачен стал он и задумчив
И душой всегда томился.


На устах его улыбки
Не видала уж дружина,
На лице его лежала
Безотрадная кручина.


Стали сниться атаману
Им погубленные души
И предсмертное: «Покайся!»
Неотступно лезло в уши.


И куда б ни уходил он,
Всюду грозно и сурово
Слух его больной терзало
Роковое это слово.


В лес уйдёт, где буйный ветер
Ветви гибкие колышет, —
В шуме леса: «Ты покайся...»
С тайным ужасом он слышит.


Выйдя на берег реки,
Станет тайной грусти полный,
Смотрит на воду: «Покайся!» —
С тихим плеском шепчут волны.


Пред глазами реет образ
Всё того архимандрита,
Мука смертная во взоре,
Кровью мантия залита,


На устах всё тоже слово
Грустно-кроткое: «Покайся!»
Ни минуты нет забвенья,
Ну хоть в землю зарывайся!


Атаман порою шепчет,
Диким ужасом объятый:
«Погубил меня навеки
Злой монах, колдун проклятый!»


Вот любовь жила какая
В сердце том, что перестало
Под ударом биться метким
Беспощадного кинжала.


И любовь та без границы
Не осталась без посева,
В сердце грешном заглушила
Взрывы злобы, бурю гнева.


Шире стало в грешном сердце,
Хоть была в нём злая рана,
Все разбойники давно уж
Разбрелись от атамана.


Одиноким он скитался,
Лишь его в уединеньи
Навещали жизни прошлой
Безотрадные виденья.

* * *

В непроглядной чаще леса,
Что была темна и сера,
Находилась небольшая
Полутёмная пещера.


В ней спасался некий старец,
Благочестием сиявший,
Трудный путь уединенья
С самой юности избравший...


Полон кроткою любовью
К людям бедным и гонимым,
Он для всех отцом являлся
И наставником любимым.


Ко всем равно относился,
К славным или неизвестным,
И врачуя словом души,
Он врачом был и телесным.


Кто к нему ни приходил бы
Болен или тяжко грешен,
От него шёл ободрённый,
И спокоен, и утешен.


И для всех открыты были
Приходящих его двери...
Раз весенним ранним утром
Атаман пришёл к пещере.


Но на стук его пещера,
Как другим, не отворилась...
День стоит он перед нею,
Вот уж солнце закатилось...


Ночь прошла, на синем небе
Вновь зажглась заря рассвета,
Снова день, но из пещеры
Ни ответа, ни привета.


Слышно только — Божий старец
Держит правило так строго,
Славит он Отца и Сына
И Святого Духа — Бога.


Не отходит от пещеры
Атаман, молясь и каясь,
Освежаясь лишь росою
И кореньями питаясь.


«Отвори мне, отче, двери,
Что пред грешником закрыты,
— Молит он, — и покаянье
Недостойного прими ты».


Нет ответа из пещеры,
Двери плотно там закрыты,
Хоть слезами атамана
Вся земля кругом полита.


Тридцать суток неотходно
Пролежал он у пещеры,
Ожидая — вот-вот стукнут
Под святой рукою двери


Вот-вот выйдет Божий старец
Полный кроткой благодати,
В тридцать первый день он слышит
Из пещеры: «Брате, брате,


Встань, грехов своих несёшь ты
Бремя тяжкое без меры,
Не отчайся, но исполнись
В милосердье Божьей веры.


Твёрдо веруй: покаянье
Примет Бог с благоволеньем,
Коль свою больную душу
Свяжешь истинным терпеньем.


Ты прощения желаешь —
Тот его лишь получает,
Кто любовь, смиренья, веру
И терпенье прилагает.


Тридцать дней тебя томил я,
Твою искренность я мерил,
Если б, брат, ты перед Богом
Так надеялся и верил.

Так как ты моё упорство
Превзошёл своим усердьем,
На тебя ж оно преклонит
И Господне милосердье».


Атаман поведал старцу,
С сокрушением рыдая.
Все грехи свои, совета
На спасенье ожидая.


Старец с грешником на землю
Пал и плакал, и молился,
Наконец с такою речью
К атаману обратился:


«С миром, брат, иди ты снова
В самый лес тот отдалённый,
Что служил тебе приютом
Прежней жизни беззаконной.


Ископай себе землянку,
Поселись в ней одиноко
И молись там денно-нощно
С верой чистой и глубокой.


И молясь за души эти,
Что погублены тобою,
Не забудь и свою душу.
А теперь возьми с собою


Эту старую лампаду
И поставь перед иконой,
И молись, не зажигая
Сам лампады. А в день оный,


День, в который Сердцеводец
Ниспошлёт тебе прощенье
И грехи твои на небе
Встретят полное забвенье,


Эта чудная лампада
Даст тебе прощенья знамя:
В ней зажжённое незримо
Засияет ярко пламя».

* * *

Десять лет уж пролетело,
Как с лампадой возвратился,
Атаман. В лесу, в пещере
В дикой чаще поселился.


Днём и ночью он на камне
Пред иконою святою
Молит: «Господи, помилуй!»
С верой чистой и живою.


«Ниспошли мне мир Твой, Боже,
И грехов моих прощенье,
От руки моей погибшим
Даруй вечное спасенье».


Он лежит, во прах повергнут,
Не дерзая бросить взгляда
В угол тот, где пред иконой
Чуть виднеется лампада.


«Моего спасенья дай мне,
Милосердный Боже, знамя»,
— Молит он, но пред иконой
Не горит в лампаде пламя.


Вновь отчаяние душу
Атамана наполняет,
Но горячая молитва
Злого беса прогоняет.


Иль его одолевают
Безотрадные виденья,
Манят дней былых забавы,
И пиры, и наслажденья?


Вновь горячая молитва
Побеждает силы ада,
Но ни разу за всё время
Не зажглась его лампада.

* * *

Пролетает год за годом,
Два десятка лет минуло,
И в душе у атамана
Всё прошедшее уснуло.


Он привык к уединенью
И к молитве постоянной,
И так сильно не тревожил
Старца демон окаянный.


И когда людей убитых
Приходили вновь виденья,
Он читал на светлых лицах
Не укоры, а прощенье.


И лицо архимандрита
Скорби уж не выражало,
Но небесной чистотою
И любовию дышало.


И на мантии след крови
Становился всё тускнев,
А лицо у атамана
Всё светлее, всё яснее.


И с природой он сдружился
Своей чуткою любовью,
Звал с собою всё творенье
Непрестанно к славословью


Всех Создателя, и звери
К старцу кроткому ласкались,
И в той чаще полутёмной
Без боязни с ним встречались.


И природой в сердце старца
Пробуждалася отрада,
Только нет ему прощенья —
Не горит его лампада...

Три прошло десятилетья
И давно уж, понемногу
Проторили к келье старца
Люди грешные дорогу.


И к былому атаману,
Душегубцу и злодею
Шёл больной, шёл лютый грешник,
Каждый с скорбию своею.


И служила вера старца
С поражающим терпеньем
Многим людям, злым и грешным
Самым лучшим поученьем.


Помогал разумно старец
Всем молитвой и советом,
Но до сей поры лампада
Не зажглася ярким светом.


На страстной неделе как-то
Старец вышел из пещеры,
На воскресшую природу
Поглядел с глубокой верой.


Сев на камень придорожный,
Погрузился старец в думу,
С тихой радостью внимая
Треску льда и леса шуму.


В этих звуках прежде слышал
Он призывы к покаянью,
Ныне чуял радость жизни,
Весть святую упованья.


Видит он — какой-то путник
Бледный, слабый и убогий,
Что бредёт к его пещеры
И едва волочит ноги.


Старец бросился навстречу
Бедняку. Тот еле-еле
Мог идти, всё задыхаясь,
Чуть душа держалась в теле.


Старец ввёл его в пещеру,
Дал поесть ему, напиться,
Из травы устроил ложе,
Ну а сам пошёл молиться.


Полежал немного путник,
Не сказав ещё ни слова,
Не то злясь, не то дивуясь
На отшельника святого.


Наконец спросил он старца:
«Отчего твоя лампада
Не горит перед иконой,
Как в святые дни бы надо?


Иль купить не постарался
Ты пред праздником елея?»
«Нет, — ответил с грустью старец,
Добрых дел я не имею».


Рассказал он тут пришельцу
Жизнь свою и покаянье,
И в ответ на то услышал
Безутешное рыданье.


«Отче, грешник я великий,
Грешник я, и грех мой страшен»,
— «Все мы грешны, — молвил старец,
Но Христос — надежда наша.


Не взирает он на лица,
Укрепись лишь в твёрдой вере,
Мытаря он спас, блудницу,
И разбойника на древе.


Разорвёт грехов он наших
Бесконечные страницы,
Нет его долготерпенью
С милосердием границы».


«Нет, отец, с тобой так будет,
Веришь Богу ты без меры,
У меня же не найдётся
Даже тени такой веры,


Лишь отчаяние в сердце,
Нет уж, нету мне спасенья!!!»
Снова влить, пытался старец
В сердце брата утешенье.


С кроткой ласкою сердечной
Говорит ему всё то же,
Тот забудется, он молит:
«О, помилуй его, Боже!»


К утру странник исповедал
Старцу грех безмерно лютый,
И сказав: «Молися, отче!»
Отходить стал в ту ж минуту.


«Нет прощенья мне!» — вновь крикнул,
И душа вмиг отлетела,
Три дня старец горько плакал
У оставшегося тела.


Трое суток непрестанно
Он молил о мёртвом брате:
«Пощади его, Источник
Бесконечной благодати».


В третий день уж на закате
Потрудившись через силу,
Он большим сучком древесным
Вырыл мёртвому могилу.


С тихой искренней молитвой
«О, прими в Свои селенья
Дух усопшего, Владыко». —
Предал тело погребенью.


Это вечер был субботний,
Близ Христово Воскресенье
Старец думает: «И брату
Ниспошлёт Господь спасенье».


У пещеры сел, любуясь
Лесом, словно бы притихшим,
Он в душе молил о брате,
Как и сам он, согрешившем.


А весь лес незримо тайна
В этот вечер покрывала,
И в каком-то ожиданьи
Вся природа трепетала.


Старец слышал, как, промчавшись
По верхушкам в тёмном лесе,
Ароматный, тёплый ветер
Прошептал: «Христос Воскресе!»


То же самое кричали
Дружным хором вереницы
Вперегонки пролетавшей
Перелётной разной птицы.


Видит старец вновь виденье:
Им убитые восстали
И ему: «Христос Воскресе!»
Хором радостно сказали.


Видит он архимандрита
На лице его нет муки,
В белой ризе — простирает
К старцу радостно он руки.


Вмиг вселилась старцу в душу
Небывалая отрада,
Тихо он побрёл в пещеру,
Где стоит его лампада.


Тишь и тьма в его пещере,
Старец, скорбью утомлённый,
На колени пал с молитвой
Пред своей иконой тёмной.


Преисполнилось в нём сердце
И любви, и состраданья,
Был готов для блага брата
Он пойти на все страданья.


Начал громко он молиться,
Речь рыданьем прерывая:
«О, Воскресший днесь из мёртвых,
Нам отверзший двери рая,


Давший нам Святое Царство
Света, правды, благодати,
Пред тобою припадая,
Я молю о бедном брате.


Пощади его Ты душу
И любовью бесконечной,
Все его загладь деянья
И прости его, Предвечный.


Если жертвы Ты восхочешь
Его ради оправданья,
Зачти все мои молитвы,
И моё всё покаянье.


Я не умер, и начну я
Покаянье своё снова,
Но спаси его, нас ради,
Воплотившееся Слово.


По Твоей коль Правде если
Подлежит он наказанью,
На меня обрушь, молю я,
Все те стрелы, все страданья,


Обреки меня на муку,
Лишь его спаси от ада...
Осиял вдруг свет пещеру,
Затеплилася лампада...


В неземном восторге старец
Пред иконой пал в то время,
И с души его скатилось,
Жизни тягостное бремя.


И душа его взлетела
Прямо к Божьему Престолу,
На земле осталось тело,
Распростёршееся долу.


А лампада всё сияла
Нестерпимо ярким светом,
Словно в ней душа горела,
Та же, что и в теле этом.


Взяли иноки с молитвой
Недоступное для тленья
Тело старца из пещеры
В монастырь для погребенья.


И один смиренный инок
Эту жизнь и покаянье
Записал в часы досуга
Всем нам чтущим в назиданье.